"Бедный мой, милый, бесконечно усталый город! Клоуном кривляться, приплясывать перед стайкой последних городских романтиков, нашептывать рифмы поэтам, за плевок и шкурку от банана позировать уличным художникам - и все это ради того, чтобы записать в потрепанный блокнот еще одну сказку о себе…"
Фалька написал это еще до того, как мы все перезнакомились: он, Мишка, я и Рыцарь Архипелага по прозвищу Ник.
Это был мой
золотой век.золотой век. Никто никому не наступал ни на ноги, ни на хвост, зато поднимали друг на друга глаза. Робко и радостно. Четверо. Нам нечего было делить, хотя были обиды, конечно, были, а делить было нечего. Зато дарили – не зная, что дарим – казалось, орем, шепчем, вздыхаем, а теперь ясно – дарили... ага, самоцветы, драгоценные слова... их было много, мы были щедрыми, нам ведь казалось, что это боль – с губ, ан нет, мы ошибались... это были ирония и трепет. Это была отвага в сердце. Улыбка в глазах. А слова были то горьки, то дерзки. И в каждом слове, казалось, билось солнце... и в каждом шел дождь.
"Сидеть, молчать и слушать. Обижаться на песенки за усталый голос и на сказки за несчастливый конец…"
* * *
И был один на двоих Выборг. Пиво вылитое за шиворот и на волосы – жарко было, пиво служило огнетушителем. Огнетушителем счастья, которое слонялось по Выборгскому вокзалу и поглядывало на нас косо. Мы дурачились и смеялись, мы показывали счастью язык.
А башня Святого Олафа почему-то не догадалась отрастить ноги, а затем и плавники и уплыть от нас на фиг в Финляндию, она солидно стояла на месте, дожидаясь нас. И наших самолетиков, которые – не поверите! – долетят почти до залива.
А потом я аккуратно вырезал из "Сороки":
"Ударь. Праздник закончится". Возвращаюсь домой к боли одиночества. Пьяный отец. Крики. Мат и переломанная мебель. В сердце обрывается песня, в душе поднимается бешенство... "Что сбивает нас влет". Ненависть. И я еще не Зверь, но уже не человек.
Трещит дверь под ударом плеча. Впервые ударив мать и замахнувшись на меня, он дал мне право... Темнеет в глазах. Мир расплывается. И остается только одно желание: "Убить!" Хладнокровно, расчетливо изгнать из своей жизни... "Я буду молиться за тебя".
"Эй, деньги есть? А если проверить?" Ударь! "Девушка, пойдем с нами! А ты вали отсюда, понял, нет?!" Ударь! К ногам падает бутылка и разлетается в стороны осколками. И смех ребят в уезжающем грузовике... Ударь! Это было давно – год или два назад. А потом все кончилось. Потом была секция, друзья, спортлагерь, "да ты лучше с Лехой попробуй, посмотрим..." – голос Тренера. И тихий шепот Лехи: "Ударь меня. Слышишь, ударь!" Я ударил. Без злобы. Он без злобы ответил. Он был Другом...
А сейчас костер обернулся пожаром. Но что-то держит и не дает взорваться ударом, ребром ладони по шее – так просто! И сложно, невероятно сложно. Я никогда не жил ненавистью к людям. И не буду. Никогда... "Черные ветви ставят сети, но я за тебя..."
Это слова парня, с которым я пил пиво на Выборгском вокзале. Написанные задолго до того, как мы первый раз пожали друг другу руки, но разве дело в этом?
Золотой век наших слов. Слов, которые хлестали по щекам. Но были дождем, ветром – стихией, на которую не было смысла злиться. А впрочем, есть ли он вообще – смысл в злости?
Неразорванная паутина. Неразыгранная пауза.
Плащ на радугу накинут. Мы играем в принцев Хаоса.
Отвоевываем гордость.
Ложь... подумаешь спасение.
Посмотри, уходит в дождик конь
По твоему хотенью.
Не всегда молчание золото...
Если больно, что ж, пожалуйся.
Мне плевать, как пляшет колокол!
Только... ты вернись, пожалуйста.
"Вы спорите о смысле жизни. А где-то ходят поезда, исписанные именем красивой, но уже не любимой девчонки. И где-то мы с другом штурмуем пологие склоны. И когда-то с высокой башни летит наш самолетик... А вы спорите о том, есть ли Любовь и Дружба. Странно..."
Подписано: "Рыцарь Архипелага"..
@темы:
раньше запись была закрытой